Я проревела всю ночь, а утром поехала к соседке на старую квартиру. Она поахала, всплакнула даже, а потом повезла меня в больницу. Знакомая у нее там была.

В понедельник я уже на работу вышла. Никто ничего не заметил».

Сережа, дорогой мой!

Мне Керимова сказала, что ты хочешь приехать на свидание со мной, и я чуть сознания не лишилась. С той минуты в голове какой-то ералаш, а в душе смятение. То радость нахлынет, всех перецеловать готова, петь и танцевать, то страх охватит, и свет не мил, хоть в петлю лезь. Как же я выйду к тебе на это свиданье, да не сама — приведут меня?.. Как в глаза тебе взгляну? Я же со стыда сгорю, только горка пепла теплого останется… А хочу, хочу встречи с тобой, ах как хочу! Но не решусь, не выйду. Силком же меня никто не заставит.

Ты уж пощади меня, не приезжай, Сереженька!

Сегодня — день защиты детей, и я — словно беспомощное дитя сейчас. Защити меня, от самой меня защити…

Господи, да что же это со мной, что я делаю, как смею писать такое! Я же не знаю, что отдала бы за то лишь, чтобы хоть издали, хоть в щелочку увидеть тебя. И все-таки не приезжай, не надо. Нельзя нам видеться, время не пришло, ни тебе встреча не нужна, ни мне. Вот это, пожалуй, правда, горькая, но правда. А между нами не должно быть лжи.

Не приезжай, милый, не трави меня. Может, когда-нибудь потом я смогу выйти к тебе в казенном своем платье, в сопровождении контролера. Только не сейчас.

Прости меня, пойми и не суди строго. И из памяти не выбрасывай, помни меня.

Вера.

1 июня.

(Это письмо Смирнова не отправила).

«Осужденная Смирнова В. все чаще в часы досуга начинает встречаться с осужденной Стребковой Н. К ним тянется и Темина В. Думаю, что образуется неформальная малая группа положительной направленности. Данные: все трое решили соревноваться, Смирнова готовит Стребкову к занятиям в школе. В прошлом учебном году Стребкова часто пропускала занятия, уроки не готовила, экзамены за восьмой класс не сдала. Темина имеет 8 классов, дальше учиться отказалась. Хорошо, если под влиянием Смирновой они возьмутся за учебу.

Во время беседы о Конституции СССР подробнее рассказать о праве граждан на образование. Привести конкретные примеры из жизни бывших осужденных, твердо вставших на путь честной трудовой жизни и продолжающих учиться. Пригласить одну из них, чтобы выступила, рассказала, как живет, работает, учится».

(Из дневника индивидуальной воспитательной работы начальника 1 отряда лейтенанта Керимовой).

Странно, он думал, что теперь хорошо знает их, особенно Веру. Но Вера во второй его жизни была иной, чем на страницах ею же написанных писем. От нее как бы отслоилось все наносное, чужое, взятое напрокат — он точно не знал, у кого, но были же эти люди на ее пути, — и когда он с помощью собственного воображения переносился в колонию, Вера встречала его мягкой и доброй улыбкой и вся светилась расположением и доверием к нему. «Я не знаю, что бы со мной стало, если бы не ты, — сказала она ему однажды в той нереальной реальности, которая принимала Сергея, не отторгая, потому что своим становился он там, многое уже понимающим, и вторая его жизнь раскрывалась перед ним доверительно. — Ты переезжай сюда, к нам, и мы все время будем вместе». Он удивился: но как же? Не могу же я ради этого пойти на… Она засмеялась тихо и стала отступать к стене, растворяться, исчезать, только стена и осталась перед ним…

И тогда он понял. И Керимову вспомнил, ее слова про закономерность чего-то. Так вот — чего!

Нельзя отгораживаться стеной от них, нельзя сказать себе: там они, а тут я, хороший и честный, добрый и отзывчивый. Но для кого же тогда все это — и честность, и отзывчивость, и доброта, для себя разве только? Керимова поняла это давно, когда согласилась работать в колонии. Наверное, она тоже думала о том злосчастном проценте…

— Знаете, мама и папа, — сказал он за обеденным столом с излишней торжественностью, сразу же уловив неестественные нотки в своем голосе, но не смутился, не оробел и не сбился, — я решил проситься в школу при исправительно-трудовой колонии. Это очень важно для меня, вы не представляете, как важно.

Они молча смотрели на него. У отца лицо было непроницаемым, а Нина Андреевна постепенно начала бледнеть.

— Вы только не осуждайте меня, не отговаривайте, вообще пока лучше ничего не говорите, — поспешно добавил он. — Я очень вас прошу.

У матери уже знакомо прыгали губы и глаза были полны слез. Отец прокашлялся и сказал:

— Отчего же осуждать? Ты о нас плохо не думай. Не надо убиваться, мать, лето еще все впереди, пообвыкнем. Да и не по суду же он туда идет. Значит, так нужно.

Ах, как был он благодарен отцу! Только бы взяли его, только бы не отказали. Ведь он же еще ничего не узнавал, может, и нельзя ему вовсе, поскольку там знакомая… Но это все было теперь второстепенным, не главным, в конце концов можно и в другую колонию, хотя именно туда, где Вера, хотелось ему. Главное же было то, что он решился и что отец его поддержал. И мама поймет и поддержит, просто она не может так сразу…

…Сквозь стену выходила к нему Вера и улыбалась, и кивала ему, и рукой махала… И так ему было хорошо.

«И пошла наша жизнь вразлад.

Холодок в отношениях с Игорем нарастал, изморозью покрывались наши отношения. Он все реже брал меня с собой в компании, чаще я дома в одиночестве отсиживалась перед цветным телевизором, обиду свою глотала пополам с вином. Игорь то совсем не приходил ночевать, то являлся пьяным и сразу заваливался спать. Утром говорил, что был у родителей, отцу, мол, плохо. Как-то ночью из соседней квартиры, от Анны Ефимовны, одинокой больной женщины, которая все время страдает бессонницей, я позвонила